Что день грядущий
СТЕПАН: Хорошо быть художником, поэтом, драматургом, но если это не доступно для меня, то хотя бы удариться в мистицизм.
ЗИМА: Божественно!
СТЕПАН: Эх, к этому безмятежному спокойствию и удовлетворению, какое наполняет душу, хотя бы кусочек какой-нибудь веры!
П А У З А
Вы молчите. Я знаю, почему вы молчите. Знаете, мне представляется, что оба мы участвуем в каком-то романе, в старинном вкусе, под названием «Злосчастная», «Покинутая» или что-нибудь вроде того. Оба мы: она – злосчастная, брошенная, а я – верный, преданный друг, мечтатель, и, если угодно, лишний человек, неудачник, не способный уже ни на что, как только кашлять и мечтать, да, пожалуй, еще жертвовать собой… но кому и на что, нужны теперь мои жертвы? Да и чем жертвовать, спрашивается?
П А У З А
Вы знаете, полка мы жили у Орлова, – минутами я вас ненавидел! Когда он капризничал, снисходил и лгал, то меня поражало, как это вы ничего не видите, не понимаете, когда все так ясно. Целуете руки, стоите на коленях, льстите…
ЗИНА: Когда я… целовала руки и стояла на коленях, я любила…
СТЕПАН: Я понимаю… Но неужели было так трудно разгадать его? Хорош сфинкс! Сфинкс – камер-юнкер!! Я ни в чем вас не упрекаю, храни вас бог… Но как вы могли не угадать?!
ЗИНА: Вы хотите сказать, что презираете мое прошлое? Что ж, вы правы. Вы принадлежите к особенному разряду людей, которых нельзя мерить на обыкновенный аршин, ваши нравственные требования отличаются исключительною строгостью, и, я понимаю, вы не можете прощать; я понимаю вас и, и если иной раз противоречу, то это не значит, что я иначе смотрю на вещи , чем вы. Говорю я прежний вздор просто оттого, что еще не успела износить своих старых платьев и предрассудков. Я сама ненавижу и презираю свое прошлое, и Орлова, и свою любовь…Какая это любовь? Теперь, даже смешно все это… Все эти любви только сбивают с толку и туманят совесть… Смысл жизни только в одном – в борьбе! Наступить на подлую змеиную голову и чтобы она – крак! Вот в чем смысл! В этом одном, или вовсе нет смысла.
СТЕПАН: Солнце село. Пойдемте в дом.
ЗИНА: Да, идемте.
СТЕПАН: Не затопить ли камин?
ЗИНА: Нет, бог с ним. Мне не холодно, я только ослабела вся.
СТЕПАН: Пойдемте.
// П А У З А . Входят в номер.//
ЗИНА: Знаете, мне кажется, что за последнее время я страшно поумнела. У меня теперь необыкновенные, оригинальные мысли. Когда я, например, думаю о прошлом, о своей тогдашней жизни… ну, о людях вообще, то все это сливается у меня в одно – в образ моей мачехи! Грубая, наглая, бездушная, фальшивая, развратная и к тому же еще морфинистка. Отец, слабый и бесхарактерный, женился на моей матери из-за денег и вогнал ее в чахотку, а эту вот свою вторую жену, мою мачеху, любил страстно, без памяти… Натерпелась я! Ну, да что говорить! Так вот все, говорю я, а сливается в один образ… И мне досадно: зачем мачеха умерла? Так хотелось бы встретиться с ней!
СТЕПАН: Зачем?
ЗИНА: Так, не знаю… Ну, что? Спокойной ночи! Выздоравливайте! Как только поправитесь займемся нашими делами… Уже пора.
СТЕПАН: Вероятно.
П А У З А
ЗИНА: Как вы думаете? Поля все еще живет у него?
СТЕПАН: /Не сразу./ Вероятно!
з а т е м н е н и е
КАРТИНА ВТОРАЯ
// Зина сидит в кресле, сгорбившись и осунувшись, закрыв лицо руками.
Входит Степан.//
СТЕПАН: О чем вы? Ну, о чем вы плачете? /Целует ей руку./
ЗИНА: Нет, нет, ничего…
СТЕПАН: Полно, полно… Давайте-ка лучше пойдем к морю и потолкуем.
ЗИНА: Не могу я говорить. Простите, я теперь в таком настроении, когда хочется быть одной.
П А У З А
СТЕПАН: Вы со мной никогда не говорите о своей беременности… Может вам не мешало бы посоветоваться с доктором…
ЗИНА: Владимир Иванович, вас, кажется, так зовут?! Когда в другой раз захотите войти ко мне, то предварительно стучите в дверь!!
П А У З А
СТЕПАН: Может быть, поужинаем?
ЗИНА: Мне не хочется есть.
СТЕПАН: Но вы питаетесь только кофе, чаем и разными пустяками: вроде апельсинов и карамели.
ЗИНА: Пусть, сударь мой.
П А У З А
СТЕПАН: А можно поинтересоваться, где вы сегодня были?
ЗИНА: Где? На рулетке. Вот. /Показывает десять золотых монет./ Выиграла.
СТЕПАН: Ну, вы же не станете играть больше?
ЗИНА: Отчего же? Я завтра опять поеду.
СТЕПАН: Я не верю вам, вы не поедете туда.
ЗИНА: Не волнуйтесь сударь мой, много я не могу проиграть.
СТЕПАН: Дело не в проигрыше. / Не сразу./ Разве вам не приходила мысль, когда вы там играли, что блеск золота, все эти женщины, старые и молодые, крупье, вся обстановка, что все это – подлая, гнусная насмешка над трудом рабочего, над кровавым потом?
ЗИНА: Если не играть, то что же тут делать?
П А У З А
И труд рабочего, и кровавый пот – это красноречие вы отложите до другого раза, а теперь, раз вы начали, то позвольте мне продолжать. Позвольте мне поставить вопрос ребром: что мне тут делать и что я буду делать?
СТЕПАН: Что делать? На этот вопрос нельзя ответить сразу.
ЗИНА: /резко./ Я прошу ответа по совести, Владимир Иванович! Раз яч решилась задать вам этот вопрос, то не для того, чтобы слышать общие фразы! /отбивая ладонью каждое следующее слово./ Что я должна здесь делать? И не только здесь, но вообще?
П А У З А
Владимир Иванович… Владимир Иванович, если вы сами не верите в дело, если вы уже не думаете вернуться к нему, то зачем… зачем вы тащили меня из Петербурга? Зачем обещали и возбуждали во мне сумасшедшие надежды? Я понимаю, убеждения ваши изменились, вы стали другим человеком, и никто не винит вас в этом – убеждения не всегда в нашей власти, но… но, Владимир Иванович, бога ради, зачем вы неискренни? Когда я все эти месяцы мечтала вслух, бредила, восхищалась своими планами, перестраивала жизнь на новый лад, то почему вы не говорили мне правды, о а молчали или поощряли рассказами и держали себя так, как будто вполне сочувствовали мне? Почему? Для чего это было нужно??
П А У З А
СТЕПАН: Трудно сознаваться в своем банкротстве. /П А У З А./ Да, я не верю, утомился, пал духом… Тяжело быть искренним, страшно тяжело, и я молчал. Не дай бог никому пережить то, что я пережил.
ЗИНА: /Взяв его за обе руки./ Владимир Иванович, вы много пережили и испытали, знаете, больше чем я. Подумайте серьезно и скажите: что мне делать? Научите меня. Если вы сами уже не в силах идти и вести за собой других, то по крайней мере укажите, куда идти мне. Согласитесь, ведь я живой, чувствующий и рассуждающий человек. Попасть в ложное положение… играть какую-то нелепую роль… мне это тяжело. Я не упрекаю, не обвиняю вас, а только прошу.
П А У З А
Ну, что же? Что вы мне скажите?
СТЕПАН: Нету только свету, что в окне… И кроме меня, есть люди, Зинаида Федоровна.
ЗИНА: Так вот укажите мне их. Я только об этом и прошу вас.
СТЕПАН: И еще я хочу сказать… Служить идее можно не в одном каком-нибудь поприще. Если ошиблись, изверились в одном, то можно отыскать другое. Мир идей широк и неисчерпаем.
ЗИНА: Мир идей?! Так уж лучше мы перестанем… Что уж тут…
П А У З А
Мир идей! Все эти ваши прекрасные идеи, я вижу, сводятся к одному: Я должна сделаться вашей любовницей!! Вот что нужно! Носиться с идеями и не быть любовницей честнейшего, идейнейшего человека – значит не понимать идей! Надо начинать с этого! То есть с любовницы! А остальное приложится!
СТЕПАН: Вы раздражены, Зинаида Федоровна.
ЗИНА: Нет, я искренна! Я искренна!!
СТЕПАН: Вы искренни, быть может, но вы заблуждаетесь, и мне больно слушать вас.
ЗИНА: Я заблуждаюсь?! Кто бы говорил, сударь мой. Пусть я покажусь вам неделикатной, жестокой, но куда ни шло6 вы любите меня? Ведь любите?!
СТЕПАН: /пожимает плечами./ Я…
ЗИНА: Да, пожимайте плечами! Когда вы были больны, я слышала, как вы бредили, потом постоянно эти обожающие глаза, вздохи, благонамеренные разговоры о близости, духовном родстве… Но, главное, почему вы до сих пор были не искренни? Почему вы скрывали то, что есть, а говорили о том, чего нет? Сказали бы с самого начала, какие собственно идеи заставили вас вытащить меня из Петербурга, так бы уж я и знала. Отравилась бы тогда, как хотела, и не было бы теперь этой нудной комедии… Э, да что говорить!
СТЕПАН: Вы говорите таким тоном, как будто подозреваете во мне бесчестные намерения.
ЗИНА: Ну, да уж ладно. Что уж тут. Я не намерения подозреваю в вас, а то, что у вас никаких намерений не было. Будь они у вас, я бы уж знала их. Кроме идей и любви, у вас ничего не было. Теперь идеи и любовь, а в перспективе – я любовница! Таков уж порядок вещей и в жизни, и в романах… Вот вы бранили Орлова, а ведь поневоле с ним согласишься. Недаром он презирает все эти идеи.
СТЕПАН: Он не презирает идей, а боится их. Он трус и лжец.
ЗИНА: Ну, да уж ладно! Он трус, лжец и обманул меня, а вы? Извините за откровенность, вы кто? Он, обманул и бросил меня в Петербурге, а вы, обманули и бросили меня здесь! Но Орлов хоть идей не приплетал к обману… А вы…
СТЕПАН: Бога ради, зачем вы это говорите? Нет, Зинаида Федоровна, нет, это цинизм, нельзя так отчаиваться, выслушайте меня. Я испытал на своем веку много, так много, что теперь при воспоминании голова кружиться, и я теперь крепко понял мозгом, своей изболевшей душой, что назначение человека или ни в чем, или только в одном – в самоотверженной любви к ближнему. Вот куда мы должны идти и в чем наше назначение! Вот моя вера! Мне жить хочется! Жить! Я хочу мира, тишины, хочу тепла, вот этого моря, вашей близости. Как бы я хотел внушить и вам эту страстную жажду жизни! Вы только что говорили про любовь, но для меня было бы довольно и одной близости вашей, вашего голоса, выражения лица…
ЗИНА: Я полагаю, нам бы лучше прекратить этот разговор. Для меня все уже кончено и ничего не нужно… Что тут еще разговаривать.
СТЕПАН: Нет, не все кончено!
ЗИНА: Знаю я! Надоело… Вы любите жизнь, а я ее ненавижу! Стало быть у нас дороги разные!!!
з а т е м н е н и е
КАРТИНА ТРЕТЬЯ:
// Зина, в белом чепчике, лежит на кровати. Входит Степан.//